«Но в принципе, что он может мне сделать? – обдумывал и Азарцев. – Разорить меня ему невыгодно, я ведь тогда не смогу отдать ему долги… И в конце концов, земля-то оформлена на меня! Это ведь собственность еще моих родителей…»

Очевидно, то же самое обдумывал и Лысая Голова.

– Чтобы ты навсегда отучился поступать опрометчиво, плюс к тем деньгам, которые требует адвокат пациентки из ЦКБ, ты должен будешь заплатить еще штраф. – И Лысая Голова назвал цифру, равную стоимости азарцевской квартиры на Юго-Западе.

– Да ты что, рехнулся? – не сдержался Азарцев. – Какой штраф? А я где буду жить?

– Деньги надо внести сегодня же, – невозмутимо продолжал Лысая Голова. Лицо его стало похоже на прежнюю страшную маску, и до Азарцева наконец дошло, что шуткам пришел конец.

– За что штраф? – встал он перед Лысой Головой. – За то, что я сделал девочке операцию? Но если бы я не делал такие операции, я и тебе не смог бы помочь в свое время. У тебя ведь были такие же ожоги. Извини, что приходится тебе об этом напоминать.

– У себя на кухне лягушек можешь резать, когда хочешь, – сощурил глаза Лысая Голова. – А здесь не твоя личная кухня, сюда вложен большой капитал. И не только мой. Вот за это заплатишь штраф. А за то, что деньги взял себе в карман, штрафа мало. За это нужно положить жизнь.

– Но я же не брал никаких денег! Юля, скажи ему! Я не мог их взять себе! – Азарцев не понимал, как могут, как смеют они его подозревать.

– Господи, сколько раз я говорила тебе, что ты – идиот, Азарцев, – сказала Юля, не глядя на него. – Зуд у тебя хирургический в одном месте, видите ли, открылся! Зачем ты взял эту девчонку на операцию, ведь я же говорила тебе, не смей! А если теперь она еще и умрет? Как ты не понимаешь, что это быдло, наши больные сто раз могут нас подставить! Откуда ты знаешь, где она шлялась, чтобы заработать такое осложнение! Да может она после твоей чертовой операции трахалась с целым вагоном своих дружков. А теперь ее мамаша корчит тут оскорбленную невинность!

– Значит, ты веришь, что я не брал деньги?

– Не обо мне сейчас речь! – Юля выразительно кивнула на Лысую Голову. – Ты вот его убеди, что у тебя не было никаких личных мотивов… Откуда я знаю, может, ты сам на эту девчонку глаз положил?

– Как ты можешь, Юля! – У Азарцева возникло ощущение, будто его подняли высоко над землей и там оставили. А тело его вывернули наизнанку, вытряхнули, как старый коврик, и бросили. И теперь он, бесплотный и неживой, взирает на всю картину сверху, уже не в состоянии принять в ней никакого участия.

– Сможешь заплатить к вечеру? – повернулся к нему Лысая Голова.

– Если бы я действительно брал левые деньги, тогда смог бы, – сказал Азарцев. – А так – извини! У меня денег нет.

– Не хочешь платить – сделаем так, – снова пожевал губами Лысая Голова и посмотрел на часы. – Или к семи часам вечера на этом столе должны лежать деньги, или ты подписываешь документы на дарственную.

– Какую дарственную? – Сердце у Юли забилось сильно-сильно.

– Дарственную на землю и на все строения на ней, включая большой и малый дома… – Лысая Голова еще пожевал.

Юля подумала: «Неужели все заберет себе?»

Лысая Голова закончил фразу:

– …пока подаришь Юлии. А там посмотрим, как пойдут дела. Нотариуса я пришлю. – Он встал и направился к двери. Юля, запнувшись за ковер, с блуждающей улыбкой побежала за ним. Наступила тишина. Только щебетали в холле экзотические птицы.

– Ну, вот и все, – сказал себе Азарцев и запер дверь. Юлия, проводив Лысую Голову, стучала к нему, но он не открыл. Он переписал все свои файлы из компьютера на флешку, собрал книги, атласы, инструменты, попрощался с операционной сестрой Лидией Ивановной и оставшееся до семи часов время провел в буфетной за бесчисленным количеством чашек кофе и рюмок с коньяком. Юлия больше тоже не выходила. Что она делала в своем кабинете, не знал никто. А Юля стояла два часа перед зеркалом, разглядывала себя, улыбалась и думала, что вот, наконец, таким странным образом ее мечта сбылась. Немного она думала и об Азарцеве.

– Он, конечно, Дон-Кихот, но я его не оставлю. – Она не могла сдержать радостную улыбку. – Ну если человек не может правильно руководить большой клиникой, он должен передать свое место другому. А оперировать – да пускай! На здоровье! Никто же не запрещает! Наоборот, даже зарплату положу ему приличную. – Она стала обдумывать, какую бы зарплату дать Азарцеву, но почему-то каждый раз ей казалось, что она хочет предложить ему слишком много. «Ну, ладно, решу это потом!» – сказал она себе и с каким-то упоением стала красить губы новой, только что открытой помадой.

Нотариус действительно приехал к семи часам. Документы были быстро подписаны, печати поставлены, все формальности соблюдены.

– Ты едешь домой? – спросила, когда все было закончено, Юлия. Азарцев посмотрел на нее и ничего не ответил. Юлия, пожав плечами, ушла. Когда они с нотариусом уехали, Азарцев пошел на чердак и стал выносить оттуда клетки с птицами. Охранник хотел было ему помочь, но Азарцев отказался. Он обнимал руками каждую клетку, как будто хотел передать птицам свое тепло. Озадаченные пичуги смотрели на него испуганно.

Расставив клетки в холле, Азарцев всюду включил свет и прошел по палатам, приглашая больных послушать музыку. Спуститься захотела только одна пациентка – актриса, но, увидев, что все остальные заняты своими делами, она тоже раздумала. Ника все это время лежала с закрытыми глазами, щупала свое кольцо и пыталась уговорить себя, что не сделала ничего плохого.

Рояль был закрыт на ключ. Но Азарцев принес из операционного предбанника магнитофон с кассетами и стал перебирать записи. Одна из кассет с надписью «Шуберт, «Аве, Мария» попалась ему на глаза. Исполняла Монтсеррат Кабалье. Он включил запись, сел в кресло, закрыл глаза. И пока великая певица выводила обожаемые всем миром пассажи, он, совершенно не тронутый ее пением, вспоминал, как когда-то в промозглый осенний день маленькая женщина в черном платье со странным коротким именем Тина стояла в этой комнате у рояля и рассеянно брала теплой рукой разрозненные аккорды.

В палатах, услышав звуки музыки, примолкли. У Ники они вызвали странное воспоминание о той больнице, в которой она лежала в реанимации. А у Ани Большаковой, актрисы, выплыл из глубин памяти тот зимний предновогодний день, когда они с Валькой Толмачёвой просили милостыню на Цветном бульваре. Валька тоже тогда пела «Аве, Мария». А деньги, что получила в качестве платы, отдала какой-то незнакомой девчонке. Ника, которая и была той девчонкой, тоже вспомнила странную нищенку – не собиравшую деньги, а отдававшую их. Теперь эти две женщины лежали в одной клинике по соседству, но в разных палатах, поэтому совершенно не узнали друг друга и даже не могли представить себе, что судьба опять так странно свела их в таком удивительном месте.

Монтсеррат замолчала, Азарцев решил, что прощание окончено. Он по-деловому пересадил всех птиц в две небольшие клетки, поставил их в машину и выехал со двора. Охранника он предупредил, что еще в течение трех-четырех дней будет приезжать в клинику только на перевязки. В родительский дом он больше не зашел.